Детскость как право на откровение
На Ural Music Night группа «Песочница имени меня» раскрывает свою музыку как пространство для искренности и свободы. В их звуке всё: от тихих детских страхов до взрывных эмоций, от одиночества до попыток найти смысл в бесконечной рефлексии. В этом интервью группа расскажет о том, как детскость становится правом на откровение, что значит быть настоящими и как музыка помогает им быть честными — перед собой и слушателями.
— Название «Песочница имени меня» звучит как табличка на детской площадке «Чужим вход воспрещён». Это про защиту или про приглашение? Контроль и одиночество или право на свой внутренний мир?
Александр: Всё это задумывалось намного проще: я вообще большой эгоист, мне тяжело писать музыку с кем-то, потому что я всегда уверен, что могу сделать это лучше. Песочница для меня — это что-то почти коммунистическое, принадлежащее всем. Когда мы занимаемся музыкой, мы не можем работать в одиночку, потому что это всегда про общение и взаимодействие. А если нас четверо, то это вообще невозможно, и поэтому это смешно.
— Лирический герой в ваших треках — выросший ребёнок, который так и не научился по-настоящему быть взрослым. Одинокий, немного нелепый и с богатым воображением, почти как Пьеро, Незнайка. С кем играла в детстве «Песочница имени меня»? Какие образы из детства остались с вами и стали частью вашей музыки?
Мария: Я хотела быть Чеширским Котом. Этот образ где-то витает в музыке.
Фёдор: Это был злобный мальчик, который всегда ломал чужие игрушки и не давал другим играть в этой песочнице.
— Есть ли у вас внутренняя игрушка, к которой вы всё ещё возвращаетесь — не буквально, а как к символу?
Александр: Когда пишу текст, я обращаюсь к себе, чтобы понять свои и чужие психологические проблемы. Иногда прощаю, иногда обвиняю, а потом снова прощаю. Игрушки как таковой нет. Есть образы и жизненные ситуации, которые подчёркивают эти проблемы, и с ними работать проще. Потом из этого появляется метафора, которая, возможно, скрывает что-то более глубокое, но понять это можно только через сам образ.
— Если вернуться к теме места, но уже не в метафоре, а буквально: вы из Долгопрудного. Как локальность повлияла на ваш звук, стиль, взгляды? Есть ли в звуке «Песочницы» подмосковный культурный код?
Мария: На самом деле я выросла в Омске. И это, конечно, повлияло на мой музыкальный вкус, особенно когда я слушала Летова в какой-то период. Но все мы учились в джазовом колледже. Возможно, именно это повлияло на наши музыкальные фишки больше всего.
Александр: Я бы сказал, что никакой культурной разницы нет. Мы живём в такое время, когда любой человек — волк для другого, даже для родного. В Москве можно найти как уродов, так и хороших людей, будь то в Тольятти, Долгопрудном или здесь. В Екатеринбурге вообще всё усреднённо в хорошем смысле. Когда мы приехали, я впервые за долгое время поставил одну звезду водителю такси, потому что он был ужасным. Но в то же время много хороших людей, которые готовы рассказать что-то интересное про город. Мы живём в мире, где чужих и своих можно найти везде.
— В вашей группе есть ощущение странствующего балагана — не шумного шоу, а почти забытой театральной труппы, что выступает где-то на границе города и сна. Эта театральность — ваша защита или ваша правда?
Мария: Для меня это и способ выразить себя, и защита одновременно. В этом образе мне комфортно, я показываю свое нутро через внешний вид. Когда меня в таком виде уже приняли, это даёт уверенность и облегчает игру на сцене.
Фёдор: Думаю, это скорее защита, но она не влияет на мою игру. На сцене для меня главное — наша музыка и контакт с публикой. Если им откликается то, что мы делаем, если им нравится наш перформанс, который мы творим на сцене, мы будем «атаковать» их в ответ своей энергией, всей громкостью, всем этим балаганом.
— В таком случае сценические образы помогают быть честнее или прячут то, к чему страшно подпустить зрителя?
Александр: Для меня образ — это стена между мной, который пишет и поёт, и обычным человеком, который должен заниматься повседневными, порой скучными делами. Это способ сохранить свою обычную сущность, потому что мне ценнее тот человек, который простой и скучный. И чтобы не утонуть в рефлексиях, приходится использовать этот образ. Это своего рода защита.
Мария: Скорее, это связь между сценой и тем, что я пишу и создаю. Образ — это как туннель, который соединяет эти две стороны.
Александр: А ещё есть чисто меркантильный момент. Многие современные музыканты забивают на свою внешность. Это правда. И как бы не хотят, чтобы их внешний вид принимался всерьёз. Мы, наоборот, хотим выделяться. Когда на сцене играют 10 групп, и ты как-то «намалёван», к тебе отношение другое. Ты становишься заметным, когда выглядишь необычно. Иначе ты вышел со сцены и всё, ты больше не там. Просто исчезаешь в такой же толпе.
Фёдор: Сейчас у нас всех на сцене есть грим, как у мимов. Например, на нашем последнем концерте была сценка, где я играл пьяного отца, который приходит домой и начинает ссориться с женой. Люди видят нашу игру, но не видят наших лиц. Это позволяет им невольно поставить себя на место того самого ребёнка, у которого были такие же родители, ссорившиеся каждый вечер.
— Вы часто обращаетесь к мотивам детства. Почему именно эта точка? Это тоска, попытка возврата или, наоборот, — признание, что пути назад нет?
Александр: Скорее, это способ вернуться к тем проблемам, которые зарождаются в детстве. У меня нет тоски по тому времени, но иногда приходится обращаться к этим воспоминаниям, чтобы понять, что с ними делать сейчас.
Мария: Я поддерживаю Сашу. Мы как будто проживаем эти детские травмы на сцене. После выступления становится легче.
Владимир: Невольно аналогии начинаешь искать с тем, что ты испытывал давным-давно. Проживая эти моменты, ты как будто отпускаешь их постепенно.
— О чём молчит герой ваших песен, даже когда кричит? Какие эмоции у вас табуированы или, наоборот, невозможны без сцены?
Александр: Мы сейчас пишем новый альбом — он про семью, про плохую семью. Альбом обвиняет, но в то же время и прощает, пытается найти решение. Простой выход туда, где будет лучше, где станет хорошо. При этом у меня, на самом деле, семья нормальная — без каких-то жёстких отклонений, но почему-то я собираю в себе чужие истории. За всей этой хтонической оплёткой всё равно скрывается довольно обычное, нормальное прошлое. Гиперболизированного домашнего насилия там нет. Поэтому иногда даже странно — откуда всё это берётся. (Улыбается.)
Мария: Когда мы с Федей на сцене играем несчастливую пару, я тоже не говорю о своих переживаниях. Но через это я проживаю свой страх — стать такой семьёй. Мы проигрываем это на сцене, и словно рисуем себе наглядную инструкцию, как жить не надо.
— Есть ли в вашей музыке связь с русской традицией — будь то фольклор, городской романс или что-то ещё?
Александр: Мы это не осознаём, но у нас часто встречаются гармонии, которые можно назвать «по-глупому русскими». Это не народная музыка, она странная, но около классическая. Например, романс — да, наверное, он у нас есть.
Мария: Просто если бы мы отражали в музыке всё, что слушаем, наверное, от русского ничего бы не осталось. А мы исполняем музыку в России, и она всё-таки должна быть понятна народу. Поэтому, скорее всего, да, неосознанно получается так, что мелодия в итоге становится более-менее русской.
Александр: Причём мне кажется, это очень хорошо. Потому что сейчас много современных артистов, которые уходят в безликую западную гармонию из четырёх аккордов. Это абсолютно не наш стиль, но он свойственен всем, потому что он очень простой и нравится слушателям. Мы даже слышим, как наши известные артисты заимствуют западные подходы. Нам кажется, что не хватает русского звучания, но за последние 10 лет оно начало возвращаться. Особенно это видно в инди-тусовках — русской музыки стало много, и это круто. Проблема в том, что многие факторы не дают этой музыке выбраться из болота, и это уже грустно.
— Если человек услышит вас впервые — что вы хотите, чтобы он почувствовал?
Александр: Мне кажется, он подумает, что это какая-то хрень, либо ему сразу понравится, и он захочет слушать дальше. Или же это будет необоснованная ненависть, как мы часто видим в соцсетях. Мне бы хотелось, чтобы у него внутри что-то отозвалось, возможно, из детства, и чтобы он как-то переосмыслил себя. Это было бы для меня очень ценно, потому что наши тексты не стремятся к тому, чтобы их поняли, но когда их понимают — это, пожалуй, самое крутое, что может произойти.
Мария: Мы не можем и не хотим диктовать людям, что чувствовать. Это было бы неправильно. Музыка — это именно то, что позволяет тебе услышать и пережить что-то своё. Прочувствовать, вспомнить, может, даже отпустить.
— Что должен знать гость Ural Music Night о «Песочнице имени меня»? К чему должен быть готовым?
Александр: Он должен быть готов к тому, что мы что-то забудем. Я забуду текст, кто-то пропустит стоп-тайм, у кого-то что-то выключится. Он должен быть готов к громким звукам, к странным, неожиданным и нелогичным поворотам в нашей музыке, постоянным перепадам. Да, ко многому нужно быть готовым. Главное — если он справится с этим, то его ждёт нечто особенное.
Над материалом работали: Елизавета Снимщикова, Кирилл Арчаков, Софья Сартакова
Фото: Егор Павлов, Павел Стрижак